Понедельник. Израиль 2017 - Коллектив авторов

Альтисты

Конкурс в том году на струнное отделение был огромный: четыре человека на место. Из каждой аудитории третьего этажа консерватории раздавались звуки скрипок и виолончелей. Миша же и Марина играли на альтах.

В альтисты из скрипачей их перевели во время учёбы в музыкальных училищах. Мишу из-за богатырского роста, Марину из-за недостаточной скрипичной беглости.

В южный развесёлый город Миша приехал с Урала, где отец дослуживал майором артиллерии. У Марины, жившей с матерью-медсестрой неподалёку от консерватории, отца не было. Мише, как ни странно, она понравилась с первого взгляда – тонкая, белокурая, со светлыми серыми глазами (раньше он обращал внимание исключительно на кареглазых, румяных пышечек). Видимо, всё дело было во взгляде: таком беззащитном, что Мише сразу захотелось взять её за руку и спасти всё равно от чего. Играла она так себе: на четвёрочку. Миша, как инструменталист, был покрепче, зато, в отличие от Марины, мало разбирался в сольфеджио, гармонии, истории и русском языке: предметам, которые сдавать перед специальностью было необходимо. Тем не менее, по мере отсева конкурентов Марина и Миша добрались до «финишной» прямой: на альт брали пять человек (естественно, об этом узнали из кулуаров), а претендентов было шесть.

А любовь они закрутили буквально на второй день. Помимо бешеной юношеской страсти, этому способствовали ночные дежурства Валентины Петровны – матери Марины, делавшей вид, что не догадывается о происходящем. Миша у Марины был первым, что, конечно же, было даже по тогдашним временам архаикой, но придавало их отношениям особое чувство. И был ещё один нюанс, поразительный и сыгравший важную роль в грядущих событиях. На одинаковую букву начинались не только их имена, но и фамилии: Мишина была Якоби (что, безусловно, сыграло роль в неудавшейся военной карьере отца, чьи сокурсники по военному училищу уже давно были полковниками и генералами), а Марины – Яковенко. Поэтому и играли они друг за другом в самом конце списка конкурсантов.

Программа Сашки из Белгорода подходила к концу, и было ясно, что он проходит, так же, как и трое ребят до него. Миша готовился к выходу. Сашка доиграл, и члены комиссии одобрительно закивали головами, о чём тут же поведала пианистка Юлька, переворачивающая ноты аккомпаниатору. План в Мишиной голове созрел моментально: он вышел на эстраду и стал откровенно лажать. Лицо доцента, решившего ещё на прослушивании взять его в свой класс, перекосила презрительная гримаса. Мишу остановили в середине крупной формы и пригласили Марину, которая ровненько, как могла, исполнила и Баха, и концерт, и пару пьес, и, естественно, была включена в список поступивших.

Когда Мишу забрали в армию, они ещё переписывались, а потом, … потом у всех бывает по-разному. Марина выскочила за Сашку, и уехала с ним куда-то (то ли в Курск, то ли в Орёл), а Миша, отслужив, поступил в мединститут, а когда закончил с отличием и его, и ординатуру, пару лет поработав в глубинке, подал с отставником-отцом документы на репатриацию в Израиль (матери уже не было).

Доктор Менахем Якоби, пятидесятилетний преуспевающий онколог, приехал давать консультации в российский провинциальный городок не по своей воле. Отношения России и Израиля были налажены, и врачи частенько ездили в служебные командировки. Что-что, а встречать гостей в России умели. Со времён короткой практики в Брянской области, Миша Якоби не принимал на грудь такое количество горячительного, но собрав волю в кулак, вошёл в женскую палату онкологической клиники с улыбкой, поздоровавшись с «до» и «после» операционными больными, начал осмотр.

На второй от окна кровати лежала женщина, лица которой он не видел, так как она спала, с головой укрывшись простынёй. Миша решил осмотреть её последней, но женщина проснулась и открыла лицо.

За последние тридцать лет Миша видел всякое и на войне, и в непростой мирной жизни, но, увидев вновь, молящие о помощи, глаза Марины, он остолбенел. Перед ним лежала измождённая, измученная болезнью женщина, но для него это не имело никакого значения. Он поцеловал её в губы, а потом в лоб, к безграничному удивлению медсестёр и коллег. Впрочем, это значения не имело тоже. Миша посмотрел историю болезни: Марина была неоперабельна и, в лучшем случае, ей оставалось жить полгода.

А потом они говорили. Каждый рассказывал о себе, о тех тридцати годах, которые они прожили друг без друга. Марина о том, что родив Катьку, для себя, почти в сорок осталась одна, так как Сашка запил, не вписавшись в перестроечную безумную жизнь, и они давно разошлись. Миша о бесконечных войнах, кассамах, смертниках, взрывавших автобусы с детьми и стариками. О своей блестящей карьере, красавице Соне и чудесных детях ему говорить было почему-то неловко.

Через неделю, решив вопрос со своим руководством и полностью профинансировав лечение, доктор Якоби спецрейсом вылетел с Мариной в Израиль. Далее Миша, практически, не жил дома, а потом, через четыре месяца, Марина ушла. Умница Соня вопросов не задавала. Почти год Миша Якоби потратил на то, чтобы удочерить Катьку, живущую у каких-то дальних родственников, и ему (спасибо Господу) это удалось.

Катька выросла, и пошла по Мишиному пути – стала доктором. А когда Мишин сын Йоська разошёлся со своей Жанной (чего не бывает) – вышла за него замуж (призналась потом, что влюбилась без памяти, лишь увидела). То, что доктор Менахем обожает своих внуков и внучек знают все. Не знают только, что среди них у него есть любимица: тонкая, белокурая Ноэми, со светлыми серыми глазами и, молящим о помощи, взглядом.

Не всё потеряно

Липкин опаздывал. Лёшка уже включил аппаратуру, настроил, но играть не начинал. Вагана не было и можно было минут десять филонить, хотя то, что новый администратор Елена Николаевна сдаст с потрохами, даже не обсуждалось.

– Опять пробка? – Ехидно спросил Лёшка.

Липкин не ответил. Ему, в который раз, было неловко.

Шли в основном на него. Поэтому, эти вечные опоздания прощал и Лёшка, и Марик, который пел прежде.

Липкин, настраивая видавшую виды скрипку, на которой играл ещё его дед, посмотрел в зал. За сдвинутыми столиками в конце зала сидела компания. По цветам, стоявшим в вазе, в центре стола, было ясно, что у кого-то день рождения. Из-за ближнего стола уже слал воздушные поцелуи симпатичный коллектив салона красоты, куда раз в месяц Липкин ходил наводить марафет.

Ходил только к Ирке.

Во-первых, она отлично стригла, а во-вторых, рано или поздно это должно было случиться.

Липкин, и Ирка прекрасно понимали это, но оттягивали момент. Так бывает. И, конечно же, как всегда, за предпоследним столом, у окна, расположился Иваныч, о котором было известно…

Впрочем, то, что было известно об Иваныче, никто не говорил вслух. Наколки на руках, Мерседес с шофёром, охранником по совместительству, объясняло многое. Тому, кто понимает, конечно.

Иваныч всегда приезжал один. Ему немедленно подавали запотевшую бутылку «Абсолюта», которую, на радость обслуживающему персоналу, он никогда не допивал, и три тарелочки: с красной икрой, душистым Бородинским хлебом и сливочным маслом. Всё это великолепие, естественно, сопровождала пара «Нарзана». Обычно он ужинал, около двух часов. Затем подходил к Липкину, незаметно вкладывал в боковой карман его жилетки стодолларовую купюру и выходил из кафе.

Липкин заиграл «Опавшие листья», с длинным проигрышем, чтобы можно было успеть поздороваться с залом. Потом Лёшка спел «Добрый вечер, господа».

Затем «Одиноким пастухом» продолжил Липкин. Вначале надо именно так. Никаких быстрых танцев.

Их пусть заказывают. Когда созреют.

Созрели к середине второго отделения.

Конечно, начали со «Дня рождения». Потом ещё, ещё.

Заказали «Старого портного». Лёшка пел с удовольствием. У него был красивый баритон, с хрипотцой, под Шуфутинского, а Липкин обыгрывал у столов.

Открылась дверь, и вошли они – четверо с бритыми черепами, в шнурованных высоких ботинках и чёрных пиджаках, на которых не хватало только, пожалуй, свастик.

Они сели за свободный столик и нарочито отстранёнными холодными глазами стали смотреть на веселящихся танцующих людей. Официант подошёл к их столу и, приняв заказ, удалился на кухню.

Минут через 20 он принес шашлык, водку, салат.

Нормально. Всё как у всех.

Предчувствие беды возникло у Липкина сразу, в тот самый момент, когда они появились в дверях.

В родном южном городе о скинхедах слышали, но видеть не приходилось. Разве что пресса постоянно муссировала слухи о наци, об их факельцугах, каких-то тренировочных лагерях. Но всё это было как бы на иной планете, а может быть, об этом просто не хотелось думать.

Ресторан гулял уже по полной программе. Лёшка пел, Ирка смотрела на Липкина влюблёнными глазами, а Липкин со скрипкой ходил между столиков и, как умел, делал вещи. Приняв очередной заказ, он подошёл к эстраде и передал Лёшке деньги, но объяснить, что нужно исполнить и для кого не успел.